Елена Чижова: В Петербурге делается культура, а в Москве - репутация

Елена Чижова: Я пишу, точнее говоря, я уже написала, я сдала ее в издательство - эта книга называется «Терракотовая старуха». И в каком-то смысле она, как и многие мои другие книги, основана на моей биографии. В начале 90-х я работала в крупном бизнесе и довольно успешно, судя по зарплате. Но изнутри я видела этот процесс становления российского капитализма. И на меня это произвело, надо сказать, неизгладимое впечатление. Потому что все эти попытки представить 90-е годы в качестве абсолютно нового времени, - они с одной стороны правильны, потому что большей свободы действительно в России, ну, как мне кажется, если не брать какой-то короткий период между российскими революциями начала века, то большей свободы в обществе действительно не было. Но, с другой стороны, в начале века были совсем другие люди. После 75 лет Советской власти мы, в общем-то, вывели ту самую породу, которую старательно пытались выводить…

 

Е.Ч.: Советского человека, да. И когда этот советский человек оказался в условиях свободы, первое что он сделал, что и понятно, - он открыл рот и стал говорить все то, что у него накопилось. А накопилось у всех разное. А второе – люди бросились действительно зарабатывать деньги, но по разным причинам. Одни хотели действительно обогатиться, и у многих это получилось, а другим просто приходилось, что называется, прикрывать свои семьи, потому что обрушилось все в тот момент. Но действовали все равно и те, и другие. И те, которые стали нынешними олигархами, и те, которые откатились в результате назад и превратились в лузеров. Но все равно, с моей точки зрения, это те самые маленькие советские люди. Просто одним удалось реализовать этот исторический шанс, а другим нет. Но сознание тогда было, в общем-то, советское, оно было сформировано предыдущими годами. Мы все вышли отнюдь не из гоголевской «Шинели». Поэтому это время было очень страшным, очень жестоким, и исключительно аморальным, но не потому что… Я в этом абсолютно уверена, я видела, как это происходит, я на себе это помню, как происходит смешение моральных принципов. Не потому что обрушилась свобода. Свобода – это такая вещь, которая позволяет реализовывать то, что внутри, что в голове, в сердце, в душе и так далее. А потому что вот это аморальное общество обрело эту самую свободу, вот результат. Он такой, какой мы получили.

 

Е.Ч.: Понимаете, цензуры нет в художественной литературе. Есть очень жесткая цензура в газетах. Для публицистов - это… Причем, очень часто, это и сама цензура, что и понятно. Пишущие люди – это не только писатели. Это и ученые, это и публицисты, это, в конце концов, и издатели, которые тоже занимаются этим делом.

 

ЮбЕ.Ч.: Да, «ПЕН-клуб», в общем, защищает всех людей, которые так или иначе связаны с литературой. Вот вспомните последнее дело Ольги Жук, которая приехала из Германии и наши власти прицепились к тому, что у нее в чемодане нашли один пакетик лекарства, который в Германии не подлежит декларации (это какое-то обезболивающие лекарство), а по нашим законам – подлежит. Во всяком случае, по моему обывательскому впечатлению, такие вещи решаются на уровне, ну положим, штрафа. Ну, там 200 рублей, «вы знаете, в следующий раз надо это проверять» и так далее. Тем более, если есть рецепт от врача. Но поскольку, я понимаю, ее преследовали не за это, а за то, чем она занимается профессионально, – она занимается изучением роли наркотиков в мировой литературе - вот к этому прицепились и устроили вот это дело. Слава богу, мы, и не только «ПЕН-клуб», многие защищали, но «ПЕН-клуб» точно.

  

Е.Ч.: Назовите мне, пожалуйста, бренды 90-х годов в литературе?

 

Е.Ч.: Но Быков все-таки расцвел сейчас, как мне кажется, и не в связи с его романами, а в связи с этой ернической поэзией замечательной, которую он публикует в «Новой газете» и вообще. Что касается Сорокина и Пелевина, я полагаю, что… я не поклонник этих писателей. Это талантливые люди. И если кто-то находит в этом глубину литературную и так далее, - у каждого свой выбор. Не знаю насчет… в 90-х годах очень много было таких, знаете, дутых имен. Особенно это все делалось, конечно, в Москве, потому что близко к источникам информации, близко к возможностям средств массовой информации. Я, опять же, никакой не пророк, я не знаю, насколько останутся в русской литературе Сорокин и Пелевин. Я имею в виду как великие русские писатели, а не как социальное явление. Для меня это скорее, они оба - некое социально-психологическое  явление, отражающее 90-е годы.

 

Е.Ч.: Если я говорю как читатель, вот что касается меня лично. Я должна сказать, что у меня нет такого любимого российского писателя. В том смысле, в котором в свое время, например, для меня любимейшими были классические немецкие романы 20 века. Но в этом отношении, для меня абсолютно любимейший писатель - Орхан Памук, турецкий лауреат Нобелевской премии. И я должна сказать вот что: иногда на встречах с читателями говорю, что это лучший российский писатель последнего десятилетия. Потому что та глубина, и та проблематика, с которой он имеет дело, каким образом он пишет, - это действительно поразительное совпадение с тем, что происходит у нас в России. Страна, находящаяся между Востоком и Западом. Страна Турция, пытающаяся найти свой путь между этой «Сциллой и Харибдой». С другой стороны, страна, которая сейчас находится на руинах некогда великой Османской империи.

 

Е.Ч.: Москвичи полагают, что мы какие-то особенные мистики. Я в этом отношении не очень признаю этот расхожий миф о московской и петербургской литературе. Я полагаю, что в какой-то степени (до революции) это придумали москвичи, поскольку чувствовали себя провинциалами по отношению к Петербургу. После революции его стали поддерживать ленинградцы, которые тоже чувствовали себя провинциалами по отношению к московской литературе. Я думаю, что такие вещи происходят поверх границ городов. Мне кажется, что существуют какие-то имена в русской литературе, которые не зависят от привязки. Другое дело, я слышала такое странное мнение, что «культура делается в Петербурге, а репутация в Москве».   

Е.Ч.: Не знаю. Но, во всяком случае, пока я в Москве не получила такого самого «Букера», я для всех была «девочкой для битья».

 

Е.Ч.: Нет, я в ней не работаю. Знаете, что? Я думаю правильнее всего сказать, привести слова Джона Кейджа, который говорил: «У каждого есть своя биография – надо уметь ее использовать». В данном случае, я просто ее использую. У меня своя биография. Другое дело, вот книгу, которую я сейчас задумываю, я вообще собираюсь писать от лица мужчины. Это, в конце концов, техническая вещь. Другое дело, что у нас существует какое-то странное предубеждение у многих читателей, во всяком случае, у читателей-мужчин, что если стоит женское имя на обложке, то значит, будут какие-то сопли, слюни и так далее. Мои книги очень жесткие. Никаких особенных соплей там нет. Да и вообще, то, что считается приоритетом женской прозы, то есть отношения женщин и мужчин – это уж явно не главная тема моей литературы. То, что я делаю, скорее, касается какой-то судьбы человека в историческом пространстве. И в этом отношении… Там у меня, конечно, есть и мужские персонажи. Не знаю, если издателям удобнее называть это женской прозой – пусть называют.   

 

Е.Ч.: Это очень простая мысль. Эта мысль сводится к тому, что за 75 лет советской жизни та историческая память, которая у нас оставалась… Когда я говорю «историческая память», я имею в виду все-таки подлинную историческую память, а не мифы. В советские временя, понятно, что было уничтожено огромное количество людей, соответственно, источники памяти иссякали. Другая половина, которая выжила, я знаю это по своим родителям, жестко молчали. Во всяком случае, старались лишний раз не открывать рот в присутствии детей. И до сих пор моя мама, когда она провожала моих детей в университет, она всегда говорила, вот в последние уже годы: «Только ты там смотри, про это молчи!». Хотя, казалось бы, что такого можно сказать, но тем не менее. Вот это советское пространство оно породило мифологическую систему. С одной стороны – это мифологемы советские, отвратительные сами по себе и подлые очень часто. А с другой стороны – это какие-то антисоветские мифологемы, которые не такие гнусные, они, скорее, романтические, но, тем не менее, это все равно какие-то мифы. Когда мы лицом об стол ударились в новое время, то очень многое рассыпалось, а на чем основывать свои представления о жизни? Ведь, в конце концов, самое главное, с моей точки зрения, иметь какую-то вертикаль, то есть иерархию представления. А если действительно все эти мифы рухнули, то люди и ползают, как могут.