Чему учит трагедия с Олегом Кашиным? Есть ли медийное сообщество? Что стоит за лицемерием «коллег»? Как не потерять свою совесть, оставаясь в современной российской журналистике? Чему учить тех, кто только собирается постигать азы профессии? Об этом и не только говорит профессор, доктор социологических наук Марина Шишкина.
Павел Гладнев: Марина Анатольевна, люди гибнут на наших улицах ежедневно, в разных ситуациях: на дорогах ли, в подворотнях ли, в больницах ли. Но эти случаи, они, в общем-то, проходные и попадают в разряд некой статистики смертности. Каждый случай с журналистом попадает под иную статью. Как вы думаете, почему?
Марина Шишкина: Ну, потому что, профессия особая. Это профессия так называемого социального риска. Вот здесь, вроде бы, физического риска в журналистике быть не должно. Я вот понимаю, шофер, он едет по дороге и у него всегда есть опасность физического риска, авария какая-то. Ну, прошу прощения, опасность физического риска для жизни есть у шахтера, например, у летчика, у военнослужащего. Но ведь журналист, по роду своей деятельности, он не должен быть связан с физической опасностью. И вот когда профессия является предметом того, чтобы лишить человека жизни, чтобы укоротить ее – это ужасно. Вот в этом несоответствие и проблема. Это, фактически, профессия связана с духовной сферой, с духовным развитием, с улучшением общества, с просвещением его. И вот, казалось бы, за эти великие задачи или за свое великое дело, журналист лишается жизни. но это чудовищно.
ПГ: Как только дело заходит о журналисте, сразу ищут криминальную подоплеку.
МШ: Скорее всего, с журналистами яркого толка, как это последний раз было с журналистом «Коммерсанта» или там с Политковской, или с кем-то еще, предположить бытовую версию достаточно сложно. Они были слишком яркие фигуры для того, чтобы вот бытовая версия стала главной. Поэтому волей- неволей человек или люди начинают думать, ч то за этим кроется что-то другое. И имеют на это основания, ведь у нас очень много раненых, избитых и, к сожалению, погибших журналистов. И, вы знаете, привлекает это внимание, еще вот почему. Дело в том, что если бы мы имели адекватный ответ государства или правоохранительных органов. Если б названы были преступники после клятв лиц, которые отвечают за это дело, люди бы, наверное, относились бы по-другому. А так они смотрят опять, либо как на безнадежную ситуацию, то есть, в этой ситуации выхода не будет, справедливость не восторжествует. И вот поэтому, отсутствие справедливости придает еще журналистике особо опасный характер.
ПГ: Марина Анатольевна, если есть такое противостояние между творчеством и реальной жизнью, остается ли сама профессия журналистика?
МШ: Журналистика остается. Она не может исчезнуть. Она, на самом деле, в любом обществе вне зависимости от режима, все равно существует. Только она существует в иных формах. Ведь чем отличается журналистика от художественной литературы, от творчества? Мы говорим, что журналистика- это творчество. Художественная литература претендует на вымысел. И использует вымысел, образы, так сказать выдуманные смыслы какие–то. Журналистика, при творческом характере, она освещает реальную жизнь, она существует вне выдуманных образов, вот в чём дело, понимаете? Поэтому описывать эту жизнь все равно люди будут и все равно будут профессии, связанные с описанием этой жизни. Только вопрос, а как они будут делать это, как это заложено журналистикой или эмитировать. Либо это будут такие прутоформы, или искаженные формы, журналистические. Вот в чем вопрос. Журналистика существовала и в советское время, и на Кубе сейчас существует, и в каких-то иных монорежимах, понимаете? Только она, кончено, наверное, все-таки, носит такой протохарактер, который с истиной реальной, такой, будем говорить с настоящей сущностью журналистики, ничего общего не имеет. А потом, ведь в журналистике очень много граней наиболее такая социально резкая, это новостные какие-то вещи, политическая журналистика, а когда вот эта сфера сужается, то в журналистике выходит иной творческий пласт. Вот посмотрите, будем говорить, наименее свободны сегодня, если говорить с точки зрения свободы слова – это телевидение, национальные каналы и когда отсутствуют реальная журналистика, реальная публицистика, настоящие новостные какие–то вещи, все это заменяется другого рода вещами: шоу всякими разными, будем говорить, такими медиа формами, которые к журналистике отношения не имеют. Я вам приведу пример: вот я считаю, что Леонид Парфенов - это очень хороший журналист, то есть это действительно универсальный журналист, который мог бы работать не только в нашей стране, и в каких-то других странах, других системах и тому подобное. А он способен делать серьёзную взрослую публицистику, что он и делал. Пример тому, фильмы публицистические, недавняя передача «Намедни» и так далее. Но не находит себя в этой плоскости. И поэтому сейчас он делает продукт качественный, хороший, уникальный формат совершенно для российского телевидения. А важно это, программа «Какие наши годы», но это ничего общего с классической журналистикой в нашем понимании, не имеет.
МШ: Журналистика остается. Она не может исчезнуть. Она, на самом деле, в любом обществе вне зависимости от режима, все равно существует. Только она существует в иных формах. Ведь чем отличается журналистика от художественной литературы, от творчества? Мы говорим, что журналистика- это творчество. Художественная литература претендует на вымысел. И использует вымысел, образы, так сказать выдуманные смыслы какие–то. Журналистика, при творческом характере, она освещает реальную жизнь, она существует вне выдуманных образов, вот в чём дело, понимаете? Поэтому описывать эту жизнь все равно люди будут и все равно будут профессии, связанные с описанием этой жизни. Только вопрос, а как они будут делать это, как это заложено журналистикой или эмитировать. Либо это будут такие прутоформы, или искаженные формы, журналистические. Вот в чем вопрос. Журналистика существовала и в советское время, и на Кубе сейчас существует, и в каких-то иных монорежимах, понимаете? Только она, кончено, наверное, все-таки, носит такой протохарактер, который с истиной реальной, такой, будем говорить с настоящей сущностью журналистики, ничего общего не имеет. А потом, ведь в журналистике очень много граней наиболее такая социально резкая, это новостные какие-то вещи, политическая журналистика, а когда вот эта сфера сужается, то в журналистике выходит иной творческий пласт. Вот посмотрите, будем говорить, наименее свободны сегодня, если говорить с точки зрения свободы слова – это телевидение, национальные каналы и когда отсутствуют реальная журналистика, реальная публицистика, настоящие новостные какие–то вещи, все это заменяется другого рода вещами: шоу всякими разными, будем говорить, такими медиа формами, которые к журналистике отношения не имеют. Я вам приведу пример: вот я считаю, что Леонид Парфенов - это очень хороший журналист, то есть это действительно универсальный журналист, который мог бы работать не только в нашей стране, и в каких-то других странах, других системах и тому подобное. А он способен делать серьёзную взрослую публицистику, что он и делал. Пример тому, фильмы публицистические, недавняя передача «Намедни» и так далее. Но не находит себя в этой плоскости. И поэтому сейчас он делает продукт качественный, хороший, уникальный формат совершенно для российского телевидения. А важно это, программа «Какие наши годы», но это ничего общего с классической журналистикой в нашем понимании, не имеет.
ПГ: Это шоу…
МШ: Это шоу, это хорошее, патриотичное шоу, то есть, он сохраняет свои личные принципы, как человека глубокого, умного, далеко видящего вперед. Но это не журналистика. А почему он это делает? А потому что у него нет применения сейчас будем говорить в адекватной новостной или публицистической журналистике.
МШ: Это шоу, это хорошее, патриотичное шоу, то есть, он сохраняет свои личные принципы, как человека глубокого, умного, далеко видящего вперед. Но это не журналистика. А почему он это делает? А потому что у него нет применения сейчас будем говорить в адекватной новостной или публицистической журналистике.
ПГ: Марина Анатольевна, раз мы затронули столь значимую для медиа пространства, всего медиа пространства России фигуру, как Леонид Парфенов, хочется заметить, что по ногам его не били…
МШ: Его били. Я думаю, что били по ногам, мне так кажется. И его профессиональная судьба говорит о том, что она не гладкая. Яркого человека всегда бьют по ногам. Вот что такое яркий человек? Вот поле, я не знаю, с рожью, с какой–нибудь. И вдруг один колосок оказывается выше, два или три. Если идет косилка, она скосит этот колосок первым. Это закон яркого человека. Но мне трудно сказать, наверное, правильнее будет спросить у самого Леонида, но я не думаю, что у него простая творческая гладкая судьба. Не думаю.
ПГ: Удивительно, но как мне кажется, по тому, что я вижу и что я слышу, сегодня в журналистике по течению плывут процентов 99, а ведь это те самые люди, которые еще совсем недавно стояли на митингах, отстаивали демократию, свободу слова и так далее, где они все?
МШ: Может быть, тогда это было модненько, а сейчас вот не модненько это. Я опять прошу прощения, если человек не может, он, конечно, может принципиально менять свою точку зрения, но вряд ли. Как бы я оправдала этих людей: во-первых, вы сейчас говорите, может быть, не столько о журналистах, сколько о руководителях СМИ, это разные вещи.
ПГ: Да это вчерашние журналисты….
МШ: Да, но это совершенно другая ипостась. Он в другом качестве. Представьте себе, сегодня он был журналистом, а завтра стал начальником пресс-службы там какой-нибудь администрации, он просто влез в совершенно другой статус, и он ведет себя, другая роль совершенно.
ПГ: То есть людей успокоили просто, раздав каждому …
МШ: Я могу понять этих людей, потому что есть такое, такое… будем говорить, такая вещь, как страх. Не каждый человек может выдержать этот страх и выдержать давление. Вот пример университета и моя личная судьба – это, собственно говоря, типичный пример. Если люди, наблюдая за моей судьбой, думают, что с этой женщиной, достаточно сильной можно было провернуть подобного рода вещи, то что могут делать с нами, людьми, которые может быть более слабые, возраст которых не позволяет искать другую работу. Мужчины пожилые, но они просто не способны на это, и тут трудно осуждать людей. Это не говорит, что у них нет совести. Что касается тех журналистов, которые, вы сказали, став руководителями СМИ, предположим, они боятся за это место, рынок очень узкий. Они боятся потерять работу, выпасть из обоймы, как сейчас принято говорить. Из обоймы нельзя выпасть, потому что ты становишься изгоем, и тебя, вроде бы, эта система не принимает. Второе, а второе такое есть, вы знаете, определение, которое возникло. Мы к нему привыкли, но мы никогда не рассматриваем сущность. Это называется «бороться с системой». Мы часто это слышим. Я каждый раз, как доктор социологических наук думаю, что такое система? Система – это наверное совокупность, будем говорить, неких законов, сводов, правил, институтов и людей, обеспечивающих наше существование. Но это же абсолютно будем говорить так, вещи нами же и придуманные. То есть, если система жива, как организм, она должна самоочищаться, она должна улучшаться и как организм он должен быть мобильным и двигаться, тогда он не приемлет все эти явления. У нас же, когда мы говорим бороться с системой, то есть, система сделала себе такие законы и правила, то есть, окостенела она, она не пускает инородцев к себе подобным. Но это первый шаг к разрушению системы. Она окостенела. И умный человек, он должен это понять. Поэтому, когда мы оправдываем тем, не дай бог система… Да не с системой мы боремся. Мы боремся с чиновниками, с неправильными их поступками, с деформированными законами, которые к системе, к нормальной, государственной никакого отношения не имеют. Если журналист обслуживает эту систему, он вообще совершает анти профессиональный шаг. Журналист, по логике своей, всегда оппозиционен власти. Он просто обязан. Он цепной пес демократии.
ПГ: А деньги-то оттуда.
МШ: Есть такое шикарное оправдание у руководителей СМИ: «ребята, я вообще, все понимаю, я прекрасно все понимаю, но не могу, потому что моему хозяину это не нужно». Как только это становится принципом жизни вот этого руководителя СМИ, все. Это уже не СМИ. Это уже не СМИ. Понять этого человека можно. Тогда это вообще уже, обслуживающий, какой-то информационный механизм, обслуживающий вот эту систему, о которой мы говорим. Но не все СМИ такие. У нас есть, немного, но пар-то выбивается у нас. Задушить, в принципе, все не возможно, рванет. Вы когда-нибудь в пароварке варили или в термосе? Ну, дырочка должна быть. Чем больше пара, тем больше дырочка должна быть. Или крышку нужно открывать постоянно. Но закончится, она просто разорвет его.
МШ: Есть такое шикарное оправдание у руководителей СМИ: «ребята, я вообще, все понимаю, я прекрасно все понимаю, но не могу, потому что моему хозяину это не нужно». Как только это становится принципом жизни вот этого руководителя СМИ, все. Это уже не СМИ. Это уже не СМИ. Понять этого человека можно. Тогда это вообще уже, обслуживающий, какой-то информационный механизм, обслуживающий вот эту систему, о которой мы говорим. Но не все СМИ такие. У нас есть, немного, но пар-то выбивается у нас. Задушить, в принципе, все не возможно, рванет. Вы когда-нибудь в пароварке варили или в термосе? Ну, дырочка должна быть. Чем больше пара, тем больше дырочка должна быть. Или крышку нужно открывать постоянно. Но закончится, она просто разорвет его.
ПГ: Но на сегодняшний день ситуация гнилая, я бы сказал.
МШ: Ситуация конечно тяжелая. Тут не надо быть экспертом, не надо быть деканом факультета журналистики. Здесь нужно быть простым обывателем. Ну не верят, не верят люди новостям, идущим по центральным телевизионным каналам. Понимают, что что-то здесь не так. Сочувствуют себе, сострадают. Историческая память ведь длинная штука. Мы многое уже помним и для нас многое не новость.
ПГ: Марина Анатольевна, как после Ваших слов смотреть в глаза тем, кто только поступает на факультет журналистики и тем, кто его вот только – только закончил?
МШ: Когда они приходят учиться профессии, им нужно говорить правду, что это за профессия. Никаких иллюзий. Никаких. Это не написание художественных произведений. Это реальная…
ПГ: То есть объяснять, как Вы сейчас говорите….
МШ: Абсолютно. А вы как детям, когда они пытаются перейти улицу, вы что будете говорить, что нет опасности? Есть опасность, если ты идешь на красный светофор. Ты все время подвергаешься. Им нужно честно говорить: да, профессия особая, да, профессия такая. Мужество потребуется, позиция потребуется, если ты этого не сможешь, или не сможешь на какое-то время, ну не иди не работай. Здесь ведь тоже все зависит от стойкости человека. Некоторые работают, может быть, короткий промежуток времени, потом уходят из профессии Говорят, я не могу больше, все. Вы знаете, когда вот люди уходят из милиции, насмотревшись там, из медицины…
ПГ: Но сейчас 80% «паркетники», конечно…
МШ: Конечно тяжело, конечно тяжело, но пусть поработают какое-то время. Да я не уйду верю з профессию. Все мы видели. Есть и сейчас хорошие журналисты. Вот когда возникла острая ситуация с университетом, я впервые столкнулась с коллегами и с этим принципом « на себе», когда я говорила: ребята, у нас идет сильный социальный. Если даже не конфликт, но всё, валится университет, рушится, надо писать. На что мои коллеги говорили: «Марина Анатольевна, мы все понимаем, но об университете, как о покойнике, либо хорошо, либо ничего». Вот это известный журналистский принцип: дана команда по многим неким явлениям, социальным субъектам, людям, как о покойнике. Это тоже закон нынешней журналистики. Но нельзя. Вы думаете, люди не понимают? Все всё понимают.
ПГ: Вы не задумывались над тем, почему нас всегда молчат?
МШ: Ну, вы говорите о публичном, массовом молчании. Люди об этом не молчат, когда публичная сфера сужается, все разговоры переходят на межличностный уровень. Возникают кухни, политические анекдоты и так далее. Все равно на эту тему говорят, просто не говорят нормальным цивилизованным путем через средства массовой информации, которые для этого предназначены. Объясню почему. Страх, это понятно. Не верят. Не верят, ну нет случая раскрытия убийства журналиста сразу, по факту и с реальными заказчиками.
ПГ: Да ладно общество, но где коллеги по цеху, где профессиональная поддержка
МШ: Это правда, Павел. Нет у нас журналистского сообщества. Я об этом говорю много, часто и давно. Это самая больная наша часть. Если люди не могут помочь себе подобному, они не помогут обществу. Как ты пойдешь постороннему помогать? Твой коллега. Встань, кричи, иди, требуй. Вроде бы промелькнуло, что Союз журналистов России начал собственное расследование. Дай бог им сил, довести это до конца, вот. Вот здесь Вы правы совершенно. Пока мы не поможем друг другу, понимая, что мы одной крови, как в джунглях, мы не поможем тем, кто не является журналистом. Мы не поможем обществу. Мы должны показывать эти примеры. Слабое, размытое, аморфное журналистское сообщество – это беда. Нужны лидеры. Нужны лидеры, вожаки настоящие, которые покажут своим примером, что это можно делать, которые будут не бояться за свое место. Будут бояться, но не будут так его тщательно охранять, как это делают нынешние вожаки, в действиях которых видимо понятно, что они что-то бояться потерять, либо бояться выпасть из обоймы, бояться не понравится власти, например. Как только появляется этот страх, ты не можешь быть лидером общественной организации. Она на то и общественная, что она для других целей создана. Ты можешь быть прекрасным руководителем там своей информационной структуры, но у тебя нет так называемого профессионального, социального авторитета, какой-то веры в тебя. Настоящий лидер в этом плане, я бы сказала, фанатичный, харизматичный и уважаемый, на которого можно прислониться. Почему нет вожаков? Ну, родятся, наверное, родятся. Я думаю, что нам об этом нужно думать.
МШ: Это правда, Павел. Нет у нас журналистского сообщества. Я об этом говорю много, часто и давно. Это самая больная наша часть. Если люди не могут помочь себе подобному, они не помогут обществу. Как ты пойдешь постороннему помогать? Твой коллега. Встань, кричи, иди, требуй. Вроде бы промелькнуло, что Союз журналистов России начал собственное расследование. Дай бог им сил, довести это до конца, вот. Вот здесь Вы правы совершенно. Пока мы не поможем друг другу, понимая, что мы одной крови, как в джунглях, мы не поможем тем, кто не является журналистом. Мы не поможем обществу. Мы должны показывать эти примеры. Слабое, размытое, аморфное журналистское сообщество – это беда. Нужны лидеры. Нужны лидеры, вожаки настоящие, которые покажут своим примером, что это можно делать, которые будут не бояться за свое место. Будут бояться, но не будут так его тщательно охранять, как это делают нынешние вожаки, в действиях которых видимо понятно, что они что-то бояться потерять, либо бояться выпасть из обоймы, бояться не понравится власти, например. Как только появляется этот страх, ты не можешь быть лидером общественной организации. Она на то и общественная, что она для других целей создана. Ты можешь быть прекрасным руководителем там своей информационной структуры, но у тебя нет так называемого профессионального, социального авторитета, какой-то веры в тебя. Настоящий лидер в этом плане, я бы сказала, фанатичный, харизматичный и уважаемый, на которого можно прислониться. Почему нет вожаков? Ну, родятся, наверное, родятся. Я думаю, что нам об этом нужно думать.
ПГ: Что ж, будем ждать 2012 год….
МШ: Нет, мы будем жить. Вот слово «ждать» не очень мне нравится. Ну что значит, ждать? Ждать и участвовать в профессиональном разрушении, разрушении профессии? Ну вот я считаю, что мы должны воспитывать правильно наших студентов и говорить им правду и заставлять это делать. А чем больше в профессии будет образованных, сильных, мужественных людей, тем лучше. Вот я знаете, почему говорю, для чего вводится ЕГЭ, каждый раз? Чтобы видимо меньше было образованных людей.
ПГ: Это да….
МШ: А необразованными управлять проще, поэтому я это воспринимаю как ну какую-то такую заблаговременную цель. То же самое и в профессии. Надо готовить профессионалов. Да есть они, есть они. Есть хорошие ребята. Не может их не быть.
ПГ: Спасибо.
Обсуждение ( 0 ) Посмотреть все