Марлен Хуциев: Ничто так быстро не стареет, как форма

 

М.Х.: Я отношусь к тому, что что-то должно вытеснить что-то отрицательно. Понимаете? Отрицательно. И мне кажется, все особые технические новации, они совершенно не обязательны для искусства, для кинематографа. Все эти 3D я абсолютно не понимаю. Не понимаю, зачем, скажем, такие звуковые эффекты, когда со всех сторон звук перемещается, изображение перемещается и звук. Справа, слева, сзади. Все не нужно. Все эти ухищрения никому не нужны. В этом городе сняты великие фильмы. И у меня никакой необходимости не было в первом фильме, который я в жизни увидел мальчиком, - «Чапаев» - чтобы там были какие-то дополнительные эффекты. Психическая атака так потрясала, а актеры не требовали никаких дополнительных ухищрений. Ни Бабочкин, ни Кмит, ни исполнитель полковника Бороздина, забыл, как его зовут. Певцов. Учитель Бабочкина. А «Петр Первый»? «Трилогия о Максиме»? Все те фильмы, которые снимались еще черно-белыми. Он сняты, с сегодняшней точки зрения, элементарно. Но, дорогие мои, я вам сразу скажу свою точку зрения на этот счет - ничто так быстро не стареет, как форма. Если человек делает ставку на форму в своем кинотворчестве - это обязательно будет стареть. Потому что форма – это средство передачи сути. Форма и никакие эффекты, рассчитанные на то, чтобы поразить зрителя. И неважно - очень длинный кадр или монтажно снято. Когда-то Михаил Ильич Ромм или Эзенштейн сказал: «Теория рождается для того, чтобы оправдать то, что ты делаешь». И вот очень важно. Потому что не о чем говорить, если нет чувства, которым хочется поделиться – зачем это все тогда? Понимаете? Чем потрясать? Это мимолетно, недолговечно, рассчитано на фестивальный успех и все. Фестивали, кстати, нас очень помнят. Большое количество фестивалей. Люди уже перестали понимать истинное значение искусства, кинематографа. Я сейчас уже не работаю во ВГИКе, но меня раздражало то, что появилась тенденция, когда студенты уже рассчитывают на некий фестивальный прием. Понимаете? Они уже не пишут в титрах, как раньше, «учебная работа», «курсовая работа», а «фильм»! Вот и все. Не знаю, достаточно ли я ясно выразился. Но не думайте, что моя точка зрения абсолютно старомодна, нет. Пожалуйста, возьмем пример из литературы. Великие стихи о любви:

 

«Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

                                           Но пусть она вас больше не тревожит;»

 

Вы чувствуете, какой идет внутренний музыкальный ход?

 

«Я не хочу печалить вас ничем»

 

Простые стихи, казалось бы. Но все в ритме этом, в выборе слов – глубочайшая поэзия.

 

 

М.Х.: С Жан-Люком Годаром не общался. Хотя мне очень нравится его первая картина. Очень. Кое с кем из иностранных режиссеров я общался. И даже могу похвастаться, что у меня были дружеские отношения с Федерико Феллини. Так сложилось. Я должен вам сказать, что он меня поразил тем, что вот эта величина, огромный художник, оказался очень простым в общении. Знакомство произошло случайно. Как раз во время «Заставы Ильича» были большие сложности, а он приехал на фестиваль с картиной «Восемь с половиной», и он узнал об этом, и попросил, чтобы обязательно устроили нашу встречу. Я не мог это утаить, поэтому сказал Алову, Наумову, Тенгизу Абуладзе, и вот мы вчетвером с ним общались. И не один день. И выпивали даже. «Застава» в варианте «Мне двадцать лет» получила на Венецианском фестивале второй приз, специальный приз жюри за режиссуру. А вот «Июльский дождь», который сегодня был в этом зале, он был приглашен на Венецианский фестиваль, но начальство его не пустило, несмотря на то, что пришла телеграмма за многими подписями кинематографистов Италии, нет и нет! Ну что делать? Значит, у нас с начальством разные вкусы. Мне казалась, что эта картина никак не порочит нашу страну. Она проблемна. А постановка проблемы опасна для общества. Ничего подобного! Постановка проблемы – это попытка ее разрешить. И если общество боится постановки проблем, но оно само себе закрывает движение вперед.  Я общался здесь с директором Берлинского фестиваля, на котором была картина «Бесконечность». Я не знаю, показали вам ее здесь? И еще во время пресс-конференции я познакомился с пастором, председателем экуменического жюри и он сказал, что оказывается, а я и не знал, что картина получила приз экуменический… Знаете, что такое экуменический? Это такое движение церкви, объединяющее как бы церкви. И меня поразило то, что он видел ее аж 20 лет назад. Он ее помнит и сказал, что после ее просмотра даже проповеди были на тему этой картины. Я могу еще добавить, что двое из моих студентов стали священниками. Один русский, другой осетин. И когда мне однажды сказали, что это благодаря мне, я очень удивился, я же атеист. Но не будем распространяться на эту тему. Не будем спорить о Боге. Бог в душе у каждого.       

 

М.Х.: Это тоже один из моих любимых городов.Это ВГИКовский фильм. Потому что там снимали два молодых оператора Василевский и Тодоровский. Тодоровский потом стал режиссером. Это была их первая серьезная работа. Перед этим они сняли фильм «Концерт». Рыбников, Пугачева, Гуляев – все были из ВГИКа. Даже Нина Иванова, хотя она не актриса, она снималась во ВГИКовских работах. Это абсолютно ВГИКовский фильм. Снималось очень весело. Мы были молоды. Мы шалили. Мы разыгрывали друг другу. Мы выпивали, естественно. Как же без этого. Тем более, что были очень холодные съемки с ветродуями, и после съемки тут никуда не денешься. Там была такая стеклянная забегаловка, тут же граненый стакан водки, чтобы придти в себя, потому что иначе завтра съемки может не быть. Я вспоминаю об этом, как об очень счастливом времени. А вообще, снимать картины, конечно, нелегко. Нелегко. Тем более, что у нас процесс организации отличается от западного процесса организации труда. Только не надо думать, что на Западе только выжимают сок или кровь - нет. Там делят серьезные работы и те, которые, так сказать, являются ширпотребом. Я очень плохо в целом отношусь к сериалам. Хотя мне очень нравился питерский сериал «Улица разбитых фонарей». Потому что это был не сериал посвященный криминалу, а борьбе с криминалом. Мне нравился и «Агент национальной безопасности», там было много интересных кинематографический решений. И замечательный режиссер Светозаров, который это делал. Так что так.

 

М.Х.: А что значит учить? Это же непросто натаскивать. Искусство, всегда делясь собой со зрителем, со слушателем, чему-то его учит, воспитывает чувства. Так что я думаю, что да, конечно.

 

М.Х.: А что вы имеете в виду под философией кино?

 

М.Х.: Я не знаю. Это единственная задача найти какой-то путь к сердцу и уму человека. Говорить серьезно языком понятным, но художественным.

 

М.Х.: Я не знаю, что сказал бы Михаил Ильич Ромм по поводу этой картины. Но я могу рассказать… Подумал, что может не стоит, но почему же мне не поделиться с вами. Величайшую оценку, которую однажды я услышал из уст Михаила Ильича по поводу  картины «Застава Ильича». Самое первое название «Ты помнишь, товарищ». Он посмотрел картину до того, пока с ней начались всякие сложности. Мы вышли из просмотрового зала, Михаил Ильич, как известно много курил, и он молчит и курит, затягивается. Я стою и думаю. Сами понимаете, я не знаю его реакции. Может быть ему не понравилось? После долгой паузы он мне сказал одну фразу, которую я помню всю жизнь: «Марлен, вы оправдали свою жизнь». Я это не придумал.   

 

М.Х.: Звук привнес очень много интересного. Мне немой фильм не хотелось бы снять уже когда появился звук. Но я придаю большое значение двум обстоятельствам. Это слово, безусловно. Слово, которое несет мысль. Ну, представьте себе, какую-нибудь серьезную картину, в которой выключите звук. Или скажем ту же Чеховскую пьесу. Что они там говорят, мы не знаем. Слово очень важно. И я считаю, что обязательно в картине должна быть атмосфера и паузы. Не просто ничего, а какие-то куски, где нет слова, но есть атмосфера, есть погода. Еще я различаю два понятия: атмосфера и настроение. Атмосфера – это более просто, конкретное. А настроение – более тонкая материя и она включается в атмосферу и достигается более сложными усилиями. Там все - и звук, и оттенки изображения, все имеет значение. В качестве примера я вам приведу один эпизод из картины «Был месяц май». Там есть такой эпизод, когда солдаты, группа разведчиков, танцуют с немкой. Эпизод, как все с ней перетанцевали. Что делать? Можно было снять монтажно – сперва танцует один, танцует другой, танцует третий. Или снять общий план. Я ломал себе голову, как это сделать? Смысл сцены мне понятен. Понимаете, мужики истосковались по женщине и все хочется потанцевать с ней, как это сделать? И я нашел – танцует один, уходит за кадр и из-за кадра появляется другой. Решение достаточно простое. И, по-моему, единственно возможное. Потому что по другому, так сказать, невозможно.

 

Что-то я забываю вам сказать или вы забываете меня спросить.                 

М.Х.: В течение своей долгой жизни отношение мое менялось ко многим событиям. Я понимаю, только что революции, сколько крови они бы не несли, все равно это было вызвано какой-то, очевидно, исторической необходимостью. Вот. Хотя потом начинается очень много страшного. Потом я еще вернусь к теме революции. Как я отношусь к фильмам оттепели или перестройки, я не понял?

М.Х.: Я хорошо отношусь. Это были фильмы моих сверстников. И мы хотели говорить правду, но никак не хотели окунать кисточку в ведро с дегтем и все к черту вымазать. Нет. Потому что искусство обязательно должно оставлять человеку надежду. Если нет света или это очень черная история, которая все равно вызывает в душе у человека вспышку света. А вот уже «перестроечные» фильмы во многом меня огорчали. Потому что они все хотели обязательно показать в черном цвете. Дело в том, что это неблагодарное неблагородство. Потому что жизнь - она все-таки не состоит из какой-то одной краски. И даже сейчас, в очень трудное, сложное время, еще не известно, куда мы придем, и если говорить о нашем искусстве, чья главная цель воспитать душу человека, уже не важна. Бизнес-центры, торговые центры – черти что! Но искусство не должно умирать. И если наши руководители не поймут это, чем скорее, тем лучше, они погубят страну. 

А знаете, как началась французская революция? Никто не знает? Я вам скажу. Дело в том, что французская казна пустела, и надо было ее пополнить. Тогда король Людовик 16 обратился к более зажиточной части населения, аристократии, владельцам земель и прочим и к духовенству, чтобы они «отстегнули». Они отказались, сказали, что никаких прав он не имеет. И Людовик 16 поступил наивно, решил обратиться к Генеральным штатам, которые не собирались 175 лет. Но как их собрать и о чем с ними говорить? Тогда он предложил, чтобы люди выступили с предложениями для подготовки к этим Генеральным штатам. И за один год было издано 600 политических брошюр, это очень много. И среди них знаменитая брошюра «Что такое третье сословие?». Он собрал Генеральные штаты, и те, кто не захотел поделиться, потом сложили свои головы на гильотине. Правда, революционеры тоже их сложили потом. Я не могу понять, почему мы все время ковыряем раны нашего прошлого? Этого нельзя делать без конца. Пару тройку лет назад Франция праздновала 200 лет французской революции, кровавой революции. Она праздновала. Ну, до сих пор же не говорят: «Робеспьер ужасен!». Сколько лет уже прошло. Даже Наполеон, который залил кровью поля Европы, тоже не пытают уличить. А мы все: кто важнее… Пора уже угомониться. Об этом надо говорить в какой-то узкой научной среде. Но когда бесконечно с экрана телевизора, по радио идет поток самобичевания… Да не такая уж плохая у нас страна. И не такая уж дурная у нас история. И многим мы гордиться должны. Я горжусь!     

 

М.Х.: Решили, что нам не нужен прокат, мы сами справимся. А сценаристов не обвиняют. И, наверное, есть хорошие сценаристы, если только они не озабочены сочинить такой сценарий, который обязательно должен произвести эффект на международном фестивале.  

М.Х.: Я никакого отношения к светофорам не имею. Что касается Шукшина, то в моей жизни был счастливый период, когда он у меня снимался в «Двух Федорах». Напомню, кстати, это было его первое появление на экране. Его фамилию мне назвал как раз Андрей Тарковский, который в это время был у меня на практике. Я не слышал ничего о Шукшине, но когда его увидел, я понял – он должен сниматься. Пришлось сложными путями добиваться его утверждения. Не хочу занимать ваше внимание, потому что это не так важно. Но не надо принимать это всерьез, то, что он сказал. Он, конечно, как всякий художник, у него была внутренняя амбиция. Но дело в том, что вы только что сказали сами, они собрались, танцевали, выпивали и шутили, конечно. Это было сказано нетвердо. Хотя, может быть, он так думал. В какой-то момент мог сказать. А потом мы возводим случайное в легенду, и дальше она прилипает к людям. Второстепенная история. Так что продолжайте ездить с «Калиной красной», но постарайтесь о фигурах этих людей говорить достойно их истинной сущности.  

 

М.Х.: Дело в том, что я по нескольким статьям был решительно забракован. У меня была астма, я был физически слабо развит, плюс 5,5 очки, меня не взяли. В душе осталось чувство долга. Вообще, картины, которые я снял, там обязательно существует тема войны. Я в 41-42 году застрял в городе Телави, это родина моего отца, и мы ходили мы по госпиталям, мы играли, я написал такой спич в стихах, который назывался «Гитлер слушает доклад». И там выпускник телавско-русской школы, Миша Остроухов играл Гитлера, а я его адъютанта. По комсомольской линии мы тоже по госпиталям ходили. Однажды мы идем по улице, у нас было школьное мероприятие и вдруг меня окликнули. Я обернулся и увидел большое здание, я даже не мог приставить, что это госпиталь, другие госпиталя я знал. И один из них был в школе, в которой я прежде учился. Сидят в халатах раненые. Это оказался Миша Остроухов, но без кисти. Это меня потрясло. Потом, однажды ко мне домой пришел молодой человек, он учился на класс старше или младше, звали его Мика Ройношвили. Война еще шла. Выяснилось, что он уже успел побывать на фронте. Я спросил: «Как ты?», а он: «Дай мне твою руку». Взял ее и положил на темечко, оно было мягкое. Все это не прошло бесследно. Я не могу слышать некоторые песни, потому что мне упорно подкатывает комок в горло. Никогда не пойму людей, которые хотят его опорочить. Это великое было время. С кровью, с грязью, с глупостями, с просчетами, но нельзя отбирать у страны ее славу.

 

М.Х.: Я вам рекомендую прочесть книжку моего друга, мы с ним дружили, хотя он и старше меня, это одна из первых книг, правдиво рассказывающая о войне. Называется она «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова. Я горжусь тем, что мы стали друзьями. Как раз на картине «Два Федора». Он ее увидел и рьяно ее защищал. Он мне подарил – а картина была невинная, но украинское начальство есть начальство, пришлось уступить что-то, потому что не принимали картину – он мне подарил «В окопах Сталинграда» с надписью: «Марлену Хуциеву. Держись, можно удержаться».

 

М.Х.: Это неправда.

 

М.Х.: Хорошо. Я вам расскажу. Дело в том, что меня воспитало наше советское кино, и воспитал – великий был, поразительный – Театр юного зрителя, русский ТЮЗ. В котором, между прочим, начинал Товстоногов постановки делать, будучи студентом ГИТИСа. Там замечательные были актеры, я уверяю вас, что там были такие артисты, которые украсили бы любой из столичных театров. И замечательный репертуар разный очень. И там была пьеса «В старой Англии» по Диккенсу и «Приключения Тома Сойера», и «Дети капитана Гранта», и «Разбойники» Шиллера, и они очень много давали, как для воспитания, так и для души. А как я работаю? Вот вы знаете, как-то я видел картину о великом французском кинорежиссере Жане Ренуаре, и вдруг я обнаружил, что, не зная о его методе, я невольно многие вещи делаю похоже. Актер, у него есть одна особенность: в театре процесс созревания роли, он медленный – репетиции… А в кино все должно быть снято быстро. И актер хочет показать сразу все, на что он способен. Так вот я стараюсь сперва снять это первое проявление. Потому что если этого не сделать, то потом он на этом зажмется, и потом будет трудно. И вот когда ты это уберешь, тогда можно начинать помогать актеру. Очень важно, чтобы актер чувствовал себя автором роли. Я помню одну репетицию в БДТ, Юрский ставил, была такая получитка, полурепетиция – актеры, заглядывая в текст, почти ничего не играя говорили и постепенно, постепенно началось. Это очень важно. Потому, что если актер попытается все сразу выложить, то он может «задубеть» и может не получиться. Надо при этом оставлять актеру еще и дипломатический вариант: ощущение, что он целиком автор.

 

М.Х.: Впервые я снял картину в цвете довольно камерную – «Послесловие». И вот тут я какие-то для себя сделал открытия, хотя я и до этого что-то понимал, но, к сожалению, мне полностью не удалось это реализовать. Дело вот в чем: когда у нас была плохая пленка, цвет – он часто ужасен. Сейчас объясню почему. Это не воспринималось сценарием. Вот мы живем в реальной жизни, какая бы безобразно организованная окружающая цветовая гамма не была, мы ее воспринимаем как реальность. Когда между нами возникает посредник – экран – то мы не там, и мы смотрим на это извне, и то, что отметает глаз как реальный участник человека во всем происходящем, здесь это не получается. Поэтому надо найти такое соотношение цвета, чтобы он не раздражал. Другое дело, жанры. В жанровом кино можно делать любые яркие эксперименты с цветом. Здесь же, когда речь идет о реальной жизни, надо искать, чтобы вы в это поверили. Тоска по черно-белому кино существует, ведь есть же живопись, есть графика – ничто из этого не отрицает друг друга.

 

М.Х.: Сейчас есть такое техническое усовершенствование, это такой экран телевизора, монитор. Ты на него смотришь и потом все прокручиваешь, и то тебе не нравится, и это очень мешает работе и увеличивает количество дублей. Раньше, когда ты этого всего не видел, поставили кадр, ты и актер рядом, ничто не отвлекает, и ты почувствовал: все, вот это на третьем, на четвертом дубле получилось и все. А здесь – вот не получилось, опять не получилось, и незаметно добираешься до полного безобразия. 

 

М.Х.: Я во многих сценариях принимал участие, а некоторые даже сам пытался писать, это основа. Конечно, это драматургия.

 

Я вас благодарю за интерес, который вы проявили. Не знаю, удовлетворил ли я вас полностью, разговор об искусстве, о кинематографе, - он бесконечен.